Мировая война Z - Страница 67

Всплеск адреналина, и я мигом развернулся. Старик покачивался на месте. Судя по его виду, он ожил совсем недавно. Старик протянул ко мне руки, я отшатнулся. У меня еще тряслись ноги, и он сумел поймать меня за волосы. Я извернулся, пытаясь высвободиться. Мертвяк подтянул мою голову ко рту. Для своего возраста старик был удивительно силен, даже сильнее меня. Но кости оказались хрупкими, я услышал треск, когда схватился за руку, державшую меня за волосы. Я пнул его в грудь, он отлетел, сломанная рука оторвалась совсем и повисла у меня на волосах. Мертвяк стукнулся о стену, фотографии упали, осыпав его стеклянными осколками. Он зарычал и снова двинулся ко мне. Я попятился, напрягся и схватил его за вторую руку. Потом завел ее мертвяку за спину, сжал его загривок и с ревом, которого никогда от себя не ожидал, толкнул сиафу на балкон и выбросил его на улицу. Он упал на асфальт лицом вверх, не переставая шипеть на меня, несмотря на разбитое тело.

В дверь внезапно застучали. Нашу возню услышали другие сиафу. Теперь я действовал на инстинкте. Заскочил в спальню старика и принялся срывать простыни с кровати. Прикинул, что много их не понадобится, всего натри этажа, и вдруг… я застыл, как те, на фотографии. Вот что привлекло мое внимание, один последний снимок на голой стене его спальни. Черно-белое, шероховатое семейное фото. Мать, отец, маленький мальчик и скорее всего тот самый старик в молодости, в военной форме. Он что-то сжимал в руке: у меня едва не остановилось сердце, когда я понял, что именно. Я поклонился человеку на фотографии и едва не со слезами на глазах сказал: «Аригато».

— Что было у него в руке?

— Я нашел его на дне сундука в спальне, под стопками связанной бумаги и потрепанными остатками военной формы со снимка. Ножны были зеленые, акулья кожа на рукояти стерлась, но сталь клинка… ярче серебра, не заводская штамповка… легкий полукруглый изгиб и длинный прямой конец. Плоские широкие линии, складывающиеся в кику-суи, императорскую хризантему, и настоящая, не травленная кислотой река окаймляли закаленное лезвие. Изысканная работа, и явно выкован для боя.

(Я показываю на меч рядом с ним. Тацуми улыбается).

Киото, Япония

Сэнсэй Томонага Идзиро точно узнает, кто я, за несколько секунд до того, как я вхожу в комнату. Я определенно хожу, пахну и даже дышу как американец. Основатель японского Татенокаи, или «Общества защиты», приветствует меня поклоном и рукопожатием, потом приглашает сесть перед ним. Кондо Тацуми, заместитель сэнсэя, делает нам чай, потом садится рядом со старым хозяином. Томонага начинает интервью с извинений за неудобства, которые мне может причинить его внешний вид. Безжизненные глаза сэнсэея не видят с раннего юношества.

— Я хибакуся. Я потерял зрение в 11.02 девятого августа 1945 года по вашему календарю. Я стоял на горе Компира, наблюдал за возможной угрозой с воздуха вместе с несколькими ребятами из своего класса. В тот день было облачно, так что я скорее услышал, чем увидел Б-29, пролетающий низко над головой. Один-единственный Бсан, возможно, разведчик, даже докладывать не о чем. Я едва не рассмеялся, когда мои одноклассники попрыгали в щель, и не сводил глаз с долины Ураками, надеясь разглядеть американский бомбардировщик. Вместо него я увидел вспышку, а дальше — темнота.

В Японии хибакуся, «выжившие после бомбардировки» занимали отдельное место на социальной лестнице. К нам относились с сочувствием и печалью: жертвы и герои, символы трагического прошлого. Но как человеческие существа мы являлись нечем иным, как изгоями. Ни одна семья не одобрила бы брак своего ребенка с одним из нас. Хибакуся были нечистой кровью в незапятнанном генетическом он-сене Японии. Я глубоко переживал позор: не просто хибакуся, но обуза из-за своей слепоты.

Я слышал, как за окнами санатория мои соотечественники борются за восстановление нашей страны. А чем помогал им я? Ничем!

Столько раз я пытался найти работу, пусть мелкую и незначительную. Никто меня не брал. Но все же я — хибакуся, и я узнал столько вежливых способов отказа. Брат умолял меня переехать к нему, заверяя, что они с женой могут позаботиться обо мне и даже найти какую-нибудь «полезную» работу по дому. Для меня это было даже хуже санатория. Он только вернулся из армии, и они пытались завести еще одного ребенка. Навязываться им в такой момент казалось немыслимым. Конечно, я думал о самоубийстве. Даже сделал несколько попыток. Но что-то меня останавливало, каждый раз удерживая руку, тянувшуюся за горстью таблеток или осколком стекла. Я считал это слабостью, чем же еще? Хибакуся, паразит, а теперь еще и позорный трус. В те дни не было предела моему стыду. Как сказал император в своей капитуляционной речи перед народом, я действительно «терпел нестерпимое».

Я покинул санаторий, ничего не сказав брату. Не знал, куда направляюсь, только бы подальше от жизни, от воспоминаний, от себя. Я скитался, просил милостыню… у меня больше не оставалось чести, чтобы ее потерять… пока не осел в Саппоро, на острове Хоккайдо. Эта холодная северная пустыня всегда была самой малонаселенной префектурой Японии, а с потерей Сахалина и Курил стала, как говорят на Западе, крайней точкой.

В Саппоро я познакомился с садовником-айном, Ота Хидеки. Айны — старейшее население Японии, на социальной лестнице они стоят даже ниже корейцев.

Наверное, поэтому он пожалел меня. Еще один отверженный племенем Ямато… Возможно, ему некому было передать свои умения. Его сын так и не вернулся из Маньчжурии. Ота-сан работал в «Акакадзэ», бывшем роскошном отеле, который теперь служил центром для японских репатриантов из Китая. Вначале администрация жаловалась, что у них нет средств нанимать еще одного садовника. Ота-сан платил мне из собственного кармана. Он был моим учителем и единственным другом, а когда он умер, я хотел последовать за ним. Но… каков трус! Я не мог себя заставить. Вместо этого продолжал существовать, тихо копался в земле, пока «Акакадзэ» превращался из репатриационного центра в роскошный отель, а Япония из побежденных руин в экономическую супердержаву.