Мировая война Z - Страница 25

Я лежала на койке и перечитывала давнишний номер «Семнадцати», когда услышала шум, рев двигателей, голоса. На плацу уже собралась толпа. Я протолкалась вперед и увидела Аркадия. Аркадий был пулеметчиком из моего взвода, настоящий медведь. Мы дружили, потому что он не под. пускал ко мне других мужчин… ну, вы понимаете. Он говорил, что я напоминаю ему сестру. (Печально улыбается). Он мне нравился.

У его ног кто-то возился. Вроде старуха, но почему-то с мешком на голове и цепью на шее. Ее платье было порвано, а кожа на ногах содрана подчистую. Крови не было, только этот черный гной. Аркадий уже давно что-то громко и сердито говорил.

«Больше никакой лжи! Никаких приказов стрелять по гражданским без предупреждения! И вот почему я опустил этого мелкого жополиза…»

Я огляделась в поисках лейтенанта Тихонова, но не нашла его. В желудке образовался ледяной ком.

«…Я хотел, чтобы вы все увидели!»

Аркадий поднял существо на цепи. Сорвал мешок. Ее лицо было серым, как и все остальное, широко раскрытые глаза яростно горели. Она рычала и пыталась укусить Аркадия. Он посильнее сжал ее горло и показал нам, держа на вытянутой руке.

«Я хочу, чтобы вы все видели, зачем мы здесь!»

Он выхватил нож из-за пояса и вонзил его в сердце женщины. Я ахнула, и все остальные тоже. Лезвие вошло по рукоять, но старуха продолжала рычать и извиваться.

«Видите! — кричал Аркадий, протыкая ее снова и снова. — Видите! Вот о чем нам не говорили! Вот что мы ищем!»

В толпе закивали, послышалось согласное ворчание.

«Что, если эти твари повсюду? Что, если они уже у нас дома, рядом с нашими семьями?»

Аркадий пытался заглянуть в глаза каждому и не следил за старухой. Захват ослаб, она вырвалась и укусила его за руку. Аркадий взревел. Его кулак опустился на лицо твари. Она упала ему под ноги, корчась и булькая этим черным гноем. Аркадий добил ее ногами. Мы все слышали, как треснул ее череп.

Кровь текла по стамеске в кулаке Аркадия. Он потряс ею, вены у него на шее взбухли от крика.

«Мы хотим домой! — проревел он. — Мы хотим защитить свои семьи!»

Толпа подхватила его вопль.

«Да! Мы хотим защитить свои семьи! У нас свободная страна! У нас демократия! Нас не могут держать как в тюрьме!»

Я кричала вместе с остальными. Эта старуха, тварь, которая выжила после удара ножом в сердце… а если у нас дома такие же? Вдруг они угрожают нашим любимым… моим родителям? Страх, сомнения, все переплелось, рождая слепую ярость.

«Мы хотим домой! Мы хотим домой!»

Снова и снова, а потом… Автоматная очередь прошла прямо у моего уха, и левый глаз Аркадия взорвался. Я не помню, как бежала, плача от слезоточивого газа. Не помню, как явились спецназовцы, но нас вдруг окружили, сбивая с ног, сковывая наручниками. Один встал мне на грудь, и я подумала, что умру прямо там.

— Это была децимация?

— Нет, всего лишь начало… Мы взбунтовались не первыми. Мятежи начались, едва военная полиция закрыла базу. В то время как мы разыгрывали свою маленькую демонстрацию, правительство решало, как восстановить порядок.

(Поправляет форму, успокаивается, прежде чем продолжить).

— Децимация… раньше я думала, что это истребление, опустошение, разорение… а на самом деле это убийство десяти процентов, каждый десятый должен умереть… именно так с нами и поступили.

Спецназовцы согнали нас на плац. Новый командир произнес речь о долге и ответственности, о том, что мы давали клятву защищать родину, а потом нарушили из-за эгоизма, вероломства и личной трусости. Я никогда прежде не слышала таких слов. «Долг»? «Ответственность»? Россия, моя Россия, была всего лишь аполитичным хаосом. Мы жили в неразберихе и коррупции, мы только пытались протянуть до завтра. Даже армия не была бастионом патриотизма — просто место, где можно получить профессию, пищу и кров, а иногда немного денег, чтобы послать их домой, когда правительство решало-таки заплатить своим солдатам. «Клятва защищать родину»? Мое поколение не знало таких слов. Их можно было услышать от ветеранов Великой Отечественной войны, сломленных, безумных чудил, которые осаждали Красную площадь с потрепанными советскими флагами в руках и рядами медалей, пришпиленных к выцветшей, побитой молью форме. Долг перед родиной был шуткой. Но я не смеялась. Я знала, что будут казни. Нас окружали вооруженные люди, охрана на сторожевых вышках, и я была готова, каждая мышца тела напряглась в ожидании выстрела. А потом прозвучали эти слова…

«Вы, испорченные дети, думаете, что демократия — божий дар. Вы ее ждете, вы ее требуете! Ну что ж, теперь у вас есть шанс ее вкусить».

Да, эти слова будут звучать у меня в голове всю оставшуюся жизнь.

— Что имелось в виду?

— Нам предоставили самим решать, кто будет наказан. Разбили на группы по десять человек, и велели выбрать, кого казнить. А потом мы… мы собственноручно убивали своих друзей. Мимо нас прокатили эти тачки. Я до сих пор слышу, как скрипят колеса. Внутри было полно камней, размером с кулак, острых и тяжелых. Одни кричали, просили нас, умоляли, как дети. Другие, как Бабурин… он просто молча стал на колени и глядел мне прямо в лицо, когда я опускала камень.

(Жуганова тихо вздыхает, оглядываясь через плечо на зеркало, прозрачное с одной стороны).

— Чудесно. Просто чудесно. Традиционные казни могли усилить дисциплину, насадить порядок сверху, но, сделав соучастниками, нас сплотили не только страхом, но и чувством вины. Мы могли сказать «нет», отказаться и умереть, но не сделали этого. Мы покорились, сделали осознанный выбор, и поскольку этот выбор был оплачен такой высокой ценой, не думаю, что кто-то захотел бы вновь перед ним оказаться. Мы отринули свободу в тот день, и с великим облегчением. С того момента мы жили с настоящей свободой, свободой ткнуть в кого-то другого и сказать: «Мне приказали! Это они виноваты, не я». Свобода. Помоги, Боже, сказать: «Я только выполнял приказ».